ЗИГЗАГ СУДЬБЫ,
или Как после «хрущевской оттепели меня сделали «инакомыслящим»...
Очерк
Необходимое предисловие: "исповедь» эта была опубликована в газете
«Вечерняя Уфа», за которую и цикл передач на социальные и экономические
темы, прошедшие по Центральному телевидению и Всесоюзному радио мне в 1991 году была присуждена премия Союза журналистов СССР.
(Кстати, я последний лауреат данной журналистской премии).
Ныне я вновь предлагаю ее в печать, с некоторыми сокращениями, правками и уточнениями, по просьбе моих молодых собратьев по перу –
членов литературного объединения «УФЛИ».
Автор.
-Я на тебе карьеру начинал...
- Ничего, секретари приходят и уходят,
а журналисты остаются...».
(Из разговора с секретарем Башкирского
обкома КПСС Ахунзяновым Т.И.).
Эти воспоминания я писал в командировках, в кабине вездехода, в гостиницах больших и малых городов и райцентров, засиживаясь вечерами в корпункте Гостелерадио СССР, заведующим которого я тогда был, вспоминая отдельные эпизоды, детали, события, людей, с кем приходилось сталкиваться не перекрестках жизненного пути.
Писал по настоянию друзей, знающих и помнящих, какую пагубную роль сыграло в моей судьбе нашумевшее в годы после «хрущевской оттепели» не только на всю Башкирию, но и на всю страну «Дело о «Метафоре». Читатели старшего поколения, наверное, помнят о нем, хотя многие не знали сути.
С другой стороны, один из бывших высокопоставленных чиновников, сметенный перестройкой (ныне уже ушедший в мир иной), при встрече вальяжно заявлял: ну, если ты об этом будешь вспоминать, то, значит, ничего не понял, значит, урок той истории ничему тебя не научил...
А друзья и родственники убеждали: что ты молчишь - на дворе перестройка, или боишься, что она закончится так же, как и «хрущевская оттепель»?
Молчал ли я?
Нет, все эти долгие годы доказывал, что я такой же, каким был и 20 лет назад {столько времени прошло со дня «события» до публикации главок этой «повести» в газете «Вечерняя Уфа»), если не учитывать такую «мелочь», как инфаркт, и рано поседевшую голову...
Моя журналистская работа в редакциях газет «Ленинец», «Советская Башкирия» и «Вечерняя Уфа», а в промежутке – около 4-х лет в Президиуме Верховного Совета Башкирской АССР, помощником Председателя, и четверть века на Центральном телевидении и Всесоюзном радио, была направлена на то, чтобы добиться той Правды, на которую был нацелен с юношеских, овеянных комсомольской романтикой, лет. Кстати, как уже говорил недавно в интервью одному из своих коллег по профессиональному цеху, еще работая в юности (сам - студент педучилища) учителем
начальных классов, прочитал я у Достоевского и навсегда запомнил такие строки: «Правда - превыше всего, а потому надо желать только одной правды и искать ее, несмотря на все те выгоды, которые мы можем потерять из - за нее и даже получить преследования и гонения».
И действительно, мне не раз доставалось за прямоту суждений, за прямую спину перед начальством, за неукротимую оппозицию к официальной бюрократии, случалось, что и громко шельмовали, о чем разговор пойдет далее.
Конечно, прошло уже столько лет, и, может, не стоило ворошить старое, тревожить зарубцевавшуюся рану сердца? В конце концов - это ведь этап, пусть и трагический, в моей судьбе, и даже друзья бы не убедили - это мое личное дело, так считал я до сих пор. Но сейчас ситуация изменилась - я выдвинут кандидатом в народные депутаты Башкирской АССР, то есть буду принадлежать не только себе, и один из избирателей спросил во время встречи:
- А где ты был при пресловутом застое, что делал, какую позицию
занимал?
Возможно, мои воспоминания дадут ответ и на этот вопрос. Но главное: почему я решил обнародовать то, что является моей израненной памятью, частью моей надломленной, но не сломленной судьбы? А потому, что я глубоко поверил, что возврата к старому не будет и не повторится то, что произошло со мной, и включился в меру сил и способностей, в борьбу за справедливость и интересы трудового народа (чем занимаюсь и ныне) …
Итак, в чем суть моей «исповеди» ?
Мы (мое поколение) - духовные дети XX съезда КПСС, дети хрущевской оттепели. О, как тогда - в 60 - е годы мы наслаждались Свободой! Упивались, в прямом и переносном смысле, раскрепощенностью, возможностью открыто писать и говорить то, за что меня вскоре наказали, а теперь поощряют...
Но начиналась уже кампания по укреплению «партийного руководства», фактически по укреплению власти Брежнева и его клики. Знамения того времени - по всей стране снимали с работы независимых и мыслящих людей. Вместо них ставили послушных приспособленцев, в итоге постепенно к власти пришла посредственность, что создало атмосферу серости, тупомыслия, угодничества, а людей независимых стали прижимать, подсылать к ним доносчиков... (Не напоминает ли Вам, уважаемые читатели, сказанное мною выше, нынешнее время и обстановку в России?)
Говоря образно, над взошедшей демократией и гласностью занесли новый топор, который потом обрушился и на мою голову, к счастью, не острием, а обухом. Подослали доносчика (сексота). Молодой, даже красивый парень. Но именно его подлый донос надломил мою судьбу.
(Теперь то я знаю, что он - сын моего вузовского преподавателя по основам марксизма -ленинизма, позже осужденный за мошенничество. Но уже в то время его исключили из московского вуза как фарцовчика, а тогдашняя «Контора Глубокого Бурения» пригрела его и использовала в своих, не всегда благовидных, целях).
Итак, мы наслаждались свободой, всех охватила жажда поэзии. Молодые поэты были в моде и нарасхват: поэтические вечера проходили во дворцах и на площадях, в школах и на предприятиях, транслировались по радио и телевидению.. .Это был поистине советский поэтический ренессанс - так было по всей стране (именно тогда взошли на
поэтический небосклон Евтушенко, Окуджава, Белла Ахмадуллина, Вознесенский, Роберт Рождественский) - так было и у нас в Башкирии. Спорили лирики и физики, повсюду возникали творческие клубы и объединения молодых талантливых поэтов и прозаиков, художников и композиторов...
Такое объединение было создано и при редакции газеты «Ленинец», откуда вышел ряд хорошо известных ныне в Башкирии русскоязычных поэтов и прозаиков, в том числе Газим Шафиков, Станислав Сущевский, Марат Хабибуллин и Руслан Максютов... Ходили
к нам также актеры, художники и композиторы, среди них Рим Хасанов, сочинявший свои первые песни на стихи и слова членов нашего литобъединения, в том числе и на мои. Уточню: наше объединение было создано совместным решением Башкирского обкома ВЛКСМ и различных творческих Союзов Башкирии.
Но потом, когда грянул гром (на заседании бюро обкома КПСС) «родители», трясясь за свои кресла, дружно отреклись от своего дитяти, оставив на поругание меня одного, но что было - то было, и слово из песни не выкинешь.
Руководил объединением я, как сотрудник редакции газеты «Ленинец» - заведующий отделом литературы, искусства и культуры. Кстати, о названии нашего объединения - «Метафора» Его, насколько я помню, предложил на совещании в обкоме комсомола бывший ответсекретарь нашей реадкции, а тогда доцент Башкирского государственного университета Ромэн Назиров. А назаседании бюро обкома КПСС у меня с пристрастием выпытывали: какой скрытый, тайный смысл кроется в этом, якобы, непонятном термине? (Хотя могли просто заглянуть в словарь русского языка: метафора - оборот речи, состоящий в употреблении слов и выражений в переносном смысле, на основе какой ни будь аналогии, сходства, сравнения, например –ячейка – в значении низовой общественной организации). Это я теперь такой умный и грамотный, а на бюро молчал, как партизан ).
Мы выступали не только в Уфе, ездили по командировке обкома комсомола в другие города, помню Октябрьский, Кумертау, Туймазы, Бирск ... Но главной была все - таки литературная учеба, обсуждение «опусов» друг друга.
Ходили на наши занятия молодые рабочие, студенты, старшеклассники, начинающие писать стихи и рассказы. Конечно, разговор шел не только о литературе - о жизни, о том новом, что дало разоблачение культа личности Сталина. Говорили без боязни, порой и резко, но никакого заговора, в чем потом пытался обвинить нас, точнее меня, один из членов бюро - секретарь обкома (кстати, через некоторое время исключенный из КПСС), не было.
Заседали два раза в месяц. Каждый, чьи стихи или рассказы ставились на обсуждение, должен был отпечатать свои произведения - минимум в 5 экземплярах, чтобы члены литобъединения могли заранее прочитать и проанализировать их.
В последний раз встретились мы 2 или 3 ноября 1967 года. Заседание не состоялось, тот, чьи стихи мы должны были обсуждать, не пришел. Школьники и студенты
разошлись по домам, а мы, несколько «взрослых» - Георгий Кацерик, Станислав Сущевский, ставшие впоследствии членами Союза писателей СССР, встретившийся на улице мой однокашник по БГУ (он не имел к литобъединению никакого отношения, поэтому не буду называть его имя), еще двое или трое, фамилии их уже не помню, и тот, кто оказался доносчиком и провокатором (именно он подал идею отметить праздник Октября), пошли на улицу Ленина. Просто прогуляться. Но когда тот (доносчик) предложил зайти в кафе - все согласились, за что потом была инкриминирована мне «организация коллективного пьянства в служебном помещении». Я же в то время из - за
болезни желудка, полученной во время службы на Тихоокеанском флоте, вовсе не употреблял спиртного, но пошел со всеми, как говорится, ради общества.
Но - канун великого праздника, все кафе заняты под банкеты (время - то было тогда застольное), заглянули туда - сюда - тщетно. И тогда бывший тогда среди нас строитель сказал, что на стройплощадке - на углу улиц Коммунистическая и Цюрупы (там теперь стоит 9-этаэжка) есть у них будка сторожа, давайте, мол, хоть туда зайдем...
Говорили о литературе, спорили, помню - этот строитель пытался прочесть свою поэму, где были примерно такие строки против Хрущева (это в то время!): алый парус
моей мечты вы перекрасили в черный... На что Сущевский в свойственной ему манере отреагировал, что это - не поэзия, а обыкновенное г...но!
Никто тогда за спором и разговорами не обратил внимания, что тот - доносчик - куда - то исчез. Потом он появился и торжественно поставил на пол две бутылки сухого вина.
Одну ребята опорожнили, и мы пошли в сквер Маяковского (напротив стройки). Там по глотку давали каждому, кто вспомнит строки поэта - главаря. На том и разошлись ...
А через несколько дней над нами, вернее, надо мной разразилась гроза, завершившаяся обсуждением меня, то есть «Дела о «Метафоре», на заседании бюро обкома КПСС. Вопрос стоял об исключении меня из рядов партии (это было предложение тогдашнего секретаря обкома КПСС по идеологии Ахунзянова), а бывший секретарь обкома Комиссаров, которого потом сняли с работы за махинации и браконьерство, кричал на меня: ты, мол, сознайся, что создавал антипартийную, антисоветскую группировку ... На что первый секретарь обкома З.Н.Нуриев среагировал: «Садись! Какой он антисоветчик? Мальчишка!».
Но в чем конкретно меня обвиняли?
Недавно я специально был в Комитете госбезопасности БАССР, именно оттуда поступило 3. Н. Нуриеву — бывшему первому секретарю обкома КПСС донесение,
содержание которого мне неизвестно.
Конечно, я не надеялся, что мне покажут первоисточник, то есть донос. Впрочем, Владимир Андреевич Поделякин председатель комитета, угощая меня чаем, лукаво заметил, мол, своих они не выдают. Но показал копию справки на полутора страницах, подготовленную в то время, видимо, в Москву и оказавшуюся, как подчеркнул Владимир Андрёевич, не в той папке.
Переписать что-то из этой справки мне не позволили, а на слух я запомнил, что в общем-то обвинялся в том, что занимался не тем, чем надо, и что человек я не тот (если ошибся — не моя вина, Владимир Андреевич, сами не позволили даже через 20 лет переписать то, что касалось моей судьбы).
Впрочем, через несколько дней по разрешению председателя временного бюро обкома партии товарища Горбунова я ознакомился с протоколом того злополучного заседания бюро обкома в конце декабря 1967 года (новогодний, так сказать, подарок — строгач!).
Увы, здесь тоже сохранились не все материалы, лишь протокол, а справки нет. Но вот что, в частности, я выписал из решения бюро: «Метафора» превратилась в кружок случайных, политически незрелых людей, стала аудиторией для чтения и распространения низко-художественных, идейно не выдержанных и аполитичных стихов. Под предлогом проведения очередного заседания «Метафоры» некоторые ее члены во главе с председателем, коммунистом Гафуровым, организовали коллективное пьянство в автофургоне, где вели
развязный аполитичный разговор о советской демократии, моральном кодексе строителя коммунизма, читали низкопробные стихи. Обком ВЛКСМ перепоручил руководство литобъединением второстепенному лицу (то есть мне), который проявил беспринципность при оценке политически невыдержанных стихов и показал свою неспособность дать достойный отпор аморальным действиям отдельных членов литобъединения «Метафора».
Хочу подчеркнуть, что в ходе заседания 3. Н. Нуриев понял, что справка — мыльный пузырь. Но как в этом признаться? Меня оставили в рядах КПСС, но объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. (Выговор объявили мне, а записали по ошибке в учетную карточку старшего брата — инициалы одинаковые и оба состояли на учете в Кировском райкоме КПСС. Та ошибка, дорого обошлась Марселю: когда представляли его к награждению орденом, вдруг обнаружили не снятый выговор, был шум, а пока разобрались, поезд, как говорится, ушел — не наградили).
Что же касается второстепенного лица — это я, вчерашний зав. отделом обкома ВЛКСМ, один из организаторов трудовых семестров студентов в Башкирии, первый начальник штаба республиканского студенческого строительного отряда (11 тысяч человек), награжденный незадолго до печальных событий за это Почетной грамотой Башкирского обкома КПСС, значком ЦК ВЛКСМ «За активную работу в комсомоле» и Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ.
И насчет «организации коллективного пьянства» скажу — уж я-то знаю, какие попойки устраивали власть имущие лица Башкирии и в городах, и в районах республики, и в Москве. Ханжи!
Впрочем, перестройка всех их пригвоздила к позорному столбу…
Но тогда официальная клевета во множестве экземпляров пошла по райкомам и горкомам, разбухала невероятными «подробностями», и, когда по долгу службы я приезжал в какой-то город или район, на меня смотрели как на прокаженного.
А что на самом деле?
Вот один из пунктов обвинения (по справке), которое было мне предъявлено до заседания бюро и на заседании: якобы я нигилистически отрицаю развитие советской литературы, утверждаю, что у нее нет никаких достижений... А суть в том, что в 60-е годы старшим редактором Башкирского книжного издательства работал В. А. Трубицын, человек, не вызывавший симпатии не только у меня. Но дело не в симпатиях и антипатиях, среди творческих людей и сегодня это в «моде». А в том, что этот человек минимум на 20 лет затормозил развитие русской литературы в Башкирии и в частности - поэзии. Проталкивая только свои сборники в тематический план издательства, он не давал ходу молодым. Тогда бытовали даже такие строки:
Вновь сборник написал Трубицын,
и книгу выпустили в свет, -
о жизни много на страницах,
лишь жизни на страницах нет.
Эти строки в общем-то верно характеризуют все творчество Трубицына, который за годы своего редакторства выпустил десятка два или даже три своих сборников. И, естественно, будучи заведующим отделом литературы и искусства редакции газеты «Ленинец», я не мог молчать о том, что Трубицын не дает проходу молодым, что
могут и сегодня подтвердить писатели. Писал об этом, упоминал в статьях, где, размышляя о состоянии перевода произведений башкирских писателей на русский язык… Говорил: почему только из Москвы приглашают переводчиков», ведь у нас в республике уже выросли кадры, которые знают башкирскую литературу, знают и татарский языки и, естественно, в совершенстве владеют русским языком, им не надо подстрочника — они могут напрямую делать переводы, но приглашают москвичей, платят им втридорога, а перевод можно сравнить с телеграфным столбом, полученным из обструганной сосны, то есть ствол остался, но ни ветвей, ни хвои — и получалось, что настоящую башкирскую поэзию в переводе на русский язык не знали. Хорошо, что у Мустая Карима еще в те годы были такие прекрасные переводчики, как Елена Николаевская. Но ведь Союз писателей Башкирии состоит не из одного Мустая Карима — до сотни поэтов хороших и разных…
Конечно, об этом я говорил и на заседаниях литературного объединения, что этот человек (Трубицын) наносит вред нашей литературе…
А какое же обвинение написали в справке? Что я ругаю советскую литературу, говорю, что она ничего не добилась, что она плохая, а в итоге обвинение трезвомыслящего человека в том, что «он против Советской власти».
Или другой пример. Там, где начинается проспект Октября, на здании рядом с сельхозинститутом был большой портрет В.И. Ленина. Под ним надпись: «Верной дорогой идете, товарищи!». Я удивлялся, почему Ленину приписывают слова, которых он не говорил, ведь у него немало других изречений. Это одно. Второе, к кому обращены эти слова? Ведь рядом находится (находился) ресторан «Золотой колос», выходяшие оттуда навеселе люди неверным шагом пересекают площадь, идя на эту надпись. Так к кому относятся эти слова?
Мне же было предъявлено обвинение в осуждении ленинизма (не менее!)
Но вот что примечательно. Через некoтоpoe время в Уфу прибыл всесильный секретарь ЦК КПСС М. Суслов. Проезжая по проспекту Октября он увидел надпись и спросил: что это значит? И надпись тут же сняли. А на заседании бюро обкома КПСС первый секретарь грозно допытывался у меня:
- Мы что, дурнее тебя, да?
До сих нор не знаю, как на это ответить...
Помню я из той справки еще вот что. Было сказано, что в руководимом мной лит- объединении нет никакой творческой работы, а идет развращение молодежи. Дескать, обсуждению стихов начинающей поэтессы «было посвящено целое заседание», с размножением и распространением (?) ее аполитичных и аморальных стихов (а как уже говорил, чтобы обсуждать стих готовили их в 5 экземплярах). В качестве доказательства аморальности приводились строки (цитирую на память):
«Ну что же, что девятнадцатый,
Будет и двадцатый...»
Видите, говорилось в справке, девчонка едва от маминой юбки оторвалась, а сколько уже любовников имеет (?!)
А в стихах речь шла о юности, о комсомольских годах. Но ведь нужно было уличить Гафурова, обвинить в. аморальности и беспринципности в оценке политически вредных стихов — и нате, пожалуйста.
Ilpoшу у читателей снисхождения за некоторую «сумбурность» изложения, но вдруг пришло на ум, а что бы со мной было, будь это ни 67-й год, а тот—другой, 37 - й?.. И не стал бы включать в публикацию следующую главку своих воспоминаний, если бы, как сказал тогда мой коллега — собкор «Правды» Владимир Прокушев, не тянулись из болотистого застоя крепкие корни в сегодня.
Как уже сказано, знамения 60-х годов — доносы, гонения трезвомыслящих, слежка за ними... Но и позже было так. Большой начальник, с которым мне пришлось работать, тоже был не прочь иметь своих осведомителей. Когда мы оставались вдвоем, он неизменно спрашивал: а что думает о нем тот или другой работник? Сначала я пытался уйти от таких «душевных» бесед, но однажды не выдержал и сказал
напрямую, что поступил сюда работать, но отнюдь не быть вашим осведомителем, и подобные вопросы меня оскорбляют...
— Ну что же, —- ответил он, - каждый волен поступать по-своему...
С тех пор расспросы прекратились, однако отношения наши стали сугубо
официальными. Но по тем или иным репликам или обмолвкам я узнавал, что моему начальству известно обо мне даже то, что вовсе не касалось непосредственно службы. Но горький опыт уже научил меня «держать язык за зубами», и если мне требовалось что-то обсудить, обговорить, я уходил к тем, с кем не один год сотрудничал в печати.
Где бы я ни работал, я не изменял себе, говорил правду и старался всеми силами помогать людям, И для меня очень дорого письмо, которое пришло в те годы в «Ленинец» на мое имя с такой пометкой: «Самому справедливому журналисту», и пишу об этом без ложной скромности. Ибo, прожив уже три четверти полвека, могу позволить себе это, хотя, конечно, в оценке меня читателем — большой перебор.
В связи с этим вот такой вопрос: много ли людей попадает (вернее, попадало, так как теперь такой должности нет) на прием к Председателю Президиума Верховного Совета Башкирской АССР? Кто не знает, а не знают многие, — может удивиться. А я, проработав около 4-х лет помощником Председателя Президиума, убедился: что записывали к нему в приемный день лишь двоих-троих просителей, и часто только по тем вопросам, исход которых заранее предопределен и потом может служить положительным примером. А другие, даже очень нуждающиеся в помощи одного из руководителей республики, доступа к. нему не получали. Потому что в приемной Президиума сидел приближенный к Председателю сотрудник и, как чугунная решетка, отгораживал народ от его «слуги». И я не думаю. это только личная инициатива. заведующего приемной Президиума, зачем лишние, хлопоты?
И вот, будучи помощником Председателя и имея определенные полномочия, я записывал дополнительно людей на прием к Председателю, и он был вынужден решать сам их вопросы, или же звонил местным руководителям. И в этом нет заслуги моей или нарушения закона. Но сама система выработала такие взаимоотношения между руководящими органами и «простыми смертными», что многие обращения, просьбы н жалобы последних возвращались (как и ныне возвращаются) в те органы и тем лицам, на кого жаловались.
Но как я, «антисоветчик», попал в Президиум Верховной власти республики? Получив приглашение, я долго раздумывал, и не только потому, что почти вдвое терял в зарплате, — просто мне по духу противопоказано чинопочитание, а в аппарате высокого ведомства это неизбежно. Но когда мы встретились с Ф. В. Султановым — Председателем Президиума, он сказал: тебе надо переходить, это поможет сгладить все то, в чем тебя обвиняли... Как известно, был в пору варварства такой обычай: толи за дело, то ли по навету провинившемуся мазали лицо дегтем и водили по деревне. Каждый был волен кинуть в страдальца камень под одобрительные крики «Бей черноликого!» (Вспомните, кто видел, на сцене Башкирского академического
театра драмы спектакль «Черноликие» по одноименной повести Мажита Гафури) …
Проходили годы, а бедняк в пересудах да байках так и оставался черноликим. Я на себе, более того не на лице, а на душе испытал эту липкую деготь: не по деревне, а по всей Башкирии ползла многоустая, злая, грязная молва. Но, обратите внимание, даже Ф.В. Султанов, член бюро обкома КПСС, не знал, по его признанию, сути, "за
что же М.А.Гафурова шелмовали». Не знал этого (или лукавил) и секретарь обкома партии по идеологии Ахунзянов., который, когда мы через несколько лет случайно оказались в одной больнице и вместе смотрели телепередачу о туристическом походе по Агидели, подготовленную известным журналистом Василием Песковым, сказал:«А ведь на тебе я карьеру начинал» (это он руководил подготовкой компромата на меня), и спросил:
- А все-таки скажи, что вы там на самом деле натворили?
Понимаете? Готовили вопрос на бюро, высасывали из пальцев факты, не зная, в чем меня обвинять, потому что сообщение об «инакомыслящем» Гафурове на имя первого секретаря обкома поступило из КГБ. Тот стукнул кулаком по столу и грозно приказал: «На бюро!». И не нашлось ни одного человека в обкоме (хотя в республике меня хорошо знали), который мог бы осмелиться зайти к Первому и заявить
«Уважаемый (имярек)—дела-то нет, вопроса нет, все это — выдумка, навет».
И полтора месяца мытарили меня, полтора месяца лихорадило редакцию, сотрудники которой были в состоянии невесомости. А я, как секретарь парторганизации, вместе с редактором нес ответственность за такое состояние. И я пошел к Ахунзянову:
- Тагир Исмагилович, я Вас очень уважаю (и это было правдой), потому пришел к Вам, не только к секретарю обкома, а к старшему товарищу, Я не пойму—в чем дело? Чувствую, что меня обвиняют, а в чем — не знаю ... Но дело даже не только во мне, коллектив должен выпускать хорошие номера газет, а сейчас занимается тем, что отмывается вместе со мной. Если так будет продолжаться, вынужден буду обратится в Центральный Комитет партии...
Разговор был вежливым. Если бы я знал, как его интерпретирует потом Ахунзянов. На бюро он заявил:
- Это здесь Гафуров такой смирный, а на меня барсом бросался...
Надо сказать, что noзже, уже снятый с должности секретаря обкома КПСС, Ахунзянов в присутствии нескольких писателей и журналистов извинился передо мной. Извинился через годы, но ведь судьба-то моя была тогда подломлена, я долгие годы вставал и выпрямлялся ... А каково было моей семье, моей маме вдове - защитника Родины, сложившего голову на Пулковских высотах под Ленинградом?
Вот говорят: «застой». Это ведь не только задержка развития экономики. Это период духовного, нравственного развращения наших людей. Когда мое «дело» было на официальной бумаге распространено на всю республику, некоторые вчерашние товарищи, с которыми учился в университете, затем работал, оказались трусливыми и ради подхалимажа перед начальством или еще с какой корыстью шли (вернее, падали) дальше. Например, были выброшены из коллективного сборника молодых поэтов мои стихи, в том числе «Комсомольские трубачи», которые неоднократно звучали на комсомольских собраниях и конференциях, а также по Всесоюзному радио. Вот отрывок из этого стихотворения:
Жизнь моя -
голубая планета,
через грозы,
под всполохи зорь,
созревай золотистым ранетом,
комсомольскую честь не позорь.
Нам нередко приходится трудно,
только слышишь:
сквозь толщу ночей
в бой зовут нас призывные трубы
комсомольских трубачей.
Отметая,
что гнусно и лживо,
поднимаемся вновь мы на бой,
не для славы,
не ради наживы
мы сгораем в борьбе огневой.
Бейся, сердце,
ликующим молотом,
задавая делам нашим тон,-
я прописан навечно в молодость -
в комсомольский легион.
Где не жить без упорства и риска,
где с зарею и встань и ложись -
и другой мне не надо прописки,
и другой не приемлю я жизнь.
В этой жизни не ползал я с краю,
я творю ее, сил не тая,
потому не закатится, знаю,
комсомольская юность моя.
Если ж смерть oпрокинет вдруг в бездну,
полыхая, звеня, клокоча,
протрублю лебединую песню
комсомольского трубача.
И когда я пошел к бывшему редактору Башкирского книжного издательства (с ним вместе ходили в один литературный кружок в университете) Роберту Палю, он заявил, что ему поступило указание от Юрия Поройкова — тогда первого секретаря обкома ВЛКСМ.
Но я — недавний сотрудника этого обкома, один из организаторов студенческих строительных отрядов в Башкирии, уж там то меня знают как облупленного. Я к Юре:
- Что ты делаешь? Ты же нормальный человек и понимаешь, что меня просто подставили и оболгали?
Поройков ответил, что он не давал такого указания. Прошло уже лет, но я до сих пор не знаю, кто из них соврал, но в любом случае — это низость.
И не только стихи на русском языке выбросили из коллективного сборника, но и возвратили рукопись сборника стихов, написанных на башкирском, точнее — на татарском языке. Некоторые из них публиковались в газетах «Ленинсы» и «Совет Башкортостаны» и получили добрый отзыв Мустая Карима, у которого я ведь не выпрашивал этого отзыва, значит, стихи чего-то стоили?
А самое постыдное то, что каждый номенклатурный работник, аппаратчик старался набрать баллы на моем «деле». Пример
Заведовала тогда отделом культуры обкома КПСС К.Тухватуллина., награждавшая меня Почетной грамотой обкома комсомола еще в студенческие годы. Человек в общем-то далекий от литературы, да и вряд ли когда - либо понимала поэзию. Но вдруг, после появления в «Ленинце» моего стихотворения «Складчина», Тухватуллина разразилась разгромной статьей. Вот это стихотворение:
Был собран, помню, стол в складчину,
Таков студенческий завет,—
для вечеринки есть причина:
окончен вуз — пять долгих лет.
Нам завтра выдадут дипломы,
и жизни яростная ширь
нас навсегда умчит из дома,
а на последок — пой, пляши...
Плясала девочка с инфака,
взойдя на стол,
под смех и гик,
а за стеною от инфаркта
скончался старый большевик.
От боя в жизни не бежал он,
и вот теперь уж ветеран,
он в одиночестве, без жалоб,
страдал немыслимо от ран.
А мы, собрав прощальный ужин,
плясали, пели, кто как мог,
ему же, может быть, был нужен
воды единственный глоток …
Я шел домой...
Над головою
кричали петухи в ночи.
Я шел
и словно за собою
незримо след кровавый волочил...
Стихотворение посредственное. Но вот что примечательно: стихи написаны по-русски, а Тухватуллина выступила в башкирской газете (впрочем, подпись - ее, а текст-то готовили инструкторы). Вот, мол, опять этот Гафуров доказывает, что в нашей советской стране нет никакой заботы о старых коммунистах, о ветеранах труда и войны...
Ну, просто можно только диву даваться, читая такие обобщения.
Но если вглядеться трезво - это ведь есть (было) в действительности, это - правда. И сегодня, вы посмотрите, кто v нас хуже всех живет? Старушки, чьи мужья и сыновья погибли на войне. Кто хуже всех обслуживается? Это одинокие старики - хворые, инвалиды. (Судьба сестер революционеров Кадомцевых - печальный пример тому).
Сегодня об этом мы можем открыто говорить, а тогда — не моги, и даже за то, что я осмелился упомянуть о частном факте в стихотворении — я был обвинен в аполитичности.
Теперь о том, как у нас в редакции проходило отчетно-выборное партсобрание, на котором решался вопрос: быть мне и дальше секретарем или нет
Шумиха вокруг «Метафоры» продолжалась. Меня вызвали (именно вызвали, а не пригласили) в Кировский райком КПСС и говорят
- Мы настоятельно рекомендуем Вам взять на предстоящем собрании самоотвод, ибо вы получили партийное взыскание...
( А кто их не получает? Управляющий одного из уфимских трестов имел пять партийных взысканий, не снятых. Как сам он рассказывал нам — комсомольскому активу, когда его пригласили в обком КПСС в очередной раз, он внутренне готовился получить шестой выговор или даже положить на стол партбилет, а его представили к званию Героя Социалистического Труда, и он получил это звание).
Говорю:
- Да, я наказан, но ведь я остаюсь членом партии, и потом—не я же себя избираю секретарем. У меня есть коллектив, товарищи, если они посчитают, что я недостоин, - это их право, а если наоборот — тоже.
- Но видите ли, вы - два брата, работаете вместе, старший—редактор, вы партсекретарь — это недопустимо.
- Что касается партсекретаря - это не брат меня назначает, а общественное поручение коммунистов.
- Дальше так нельзя!
- Но Владимир Ильич, Мария Ильинична и Надёжна Константиновна тоже вместе работали в одной газете «Правда», и их родственные узы не мешали делу.
И тут «убийственный» выпад:
- А вы что, себя с Лениным сравниваете?
- Нет, я, как сказал Маяковский, себя под Лениным чищу ...
- Вы на себя много берете!
В общем, разговор продолжался в таком духе, и я сказал:
- Вам (имярек) не в идеологическом отделе работать, не в партийном бюро, а в похоронном, если, конечно, Вас туда примут...
После этого началась обработка меня и коллектива со стороны секретарей обкома ВЛКСМ (им тоже приказали). И на собрание пришел один из секретарей. Человек он неплохой, получил повышение в Москву, а затем - в одну из социалистических стран, где мы с ним встречались и даже «по чарочке пропустили) поэтому не называю его имя. Перед началом он отвел меня в сторону:
- Мадриль, я очень прошу, это касается и меня: сними свою кандидатуру.
- А почему моя жизнь должна зависеть от тебя?
Началось собрание, я сделал отчет. Да, должен уточнить: я был не секретарем, а заместителем. А секретарем был Володя Фридман, но он перешел на другую работу, и я, естественно, исполнял обязанности секретаря.
После отчета все выступающие говорили, что у нас есть один кандидат — это Мадриль Гафуров, который хорошо работает. (Прошло много лет, но я всегда помнил
эту поддержку коллектива в тяжелейший момент моей жизни и всегда буду помнить).
Секретарь обкома комсомола взял бразды правления в свои руки. Ребята смотрели на меня, а я молчал, хотя психологически уже был готов, что не надо подводить редакцию, брата - редактора, ибо в противном случае завтра на них обрушится более грозная сила из обкома КПСС. А ребята говорили до этого: мы тебя перестанем уважать, если отступишь, возьмешь самоотвод. Но выступив, я убедил их, что в данном случае речь не обо мне, и раз уж все инстанции настроены, давайте ради интереса редакции, газеты — изберем другого коммуниста. Только после этого, и то незначительным перевесом голосов товарищи удовлетворили мою просьбу.
Оказывается, я упустил очень важный момент «эпопеи», которая продолжалась до бюро обкома КПСС полтора месяца.
Жил я тогда на углу улиц Советской и Фрунзе, буквально через дом от прежнего здания обкома партии. Этот дом был снесен во время строительства Республиканского общественно-политического центра, ныне - здание Госсобрания — Курултая Башкортостана.
Р.S. Первоначальное название этого здания, через годы после описываемых событий, было утверждено группой депутатов Верховного Совета СССР из Башкирии, в том числе М. Рахимовым, по моему (собкора Гостелерадио СССР) предложению, чем горжусь.
И вот в одно из воскресений перед обедом к нашим воротам подъезжают две черные «Волги» — в одной посланец обкома, в другой— не уточнял кто. Меня привезли в обком, хотя, как уже сказал, быстрее было дойти. Зав. сектором печати тогда был Нуртдинов Н. Н., возглавлявший в последние годы Башкнигоиздат и оставивший чуть позже эту должность по требованию коллектива издательства. А инструктором работал бывший сотрудник редакции «Совет Башкортостаны» Ф. Рамазанов.
В кабинете Нуртдинова передо мной положили справку, страниц 15 или 20. Сегодня за далью лет, за тенью времени я уже не помню всего, что было в том «документе» на меня наговорено, да и запомнить эту напраслину было невозможно, так как меня просто оторопь взяла, я рот открыл, а спросить, откуда все это выкопали — смог лишь, когда дали стакан воды.
Спрашиваю::
- Откуда? Ведь за это человека судить надо?
. Нуртдинов:'
- И засудим!
Вот тогда я взорвался
ты такой, чтобы распоряжаться моей жизнью? Ты докажи, откуда все это вранье, дай мне очные ставки с теми, кто наговорил?
—Это партийное дознание!
Понимаете, в каждом из нас сидит раб, зудит рабская подчиненность, которая в нас вдалбливалась долгие годы, и вот это «партийное дознание» — оно шокировало меня — молодого человека, чья юность овеяна розовой комсомольской романтикой, сковало мой мозг и волю каким- то образом...
Мы просидели за разбором справки 6 часов. Я отвергал пункты, доказывал. Осталось, кажется, 5 или 6 страниц, потому что эти страницы Нуртдинов наотрез отказался зачеркивать, ведь ему надо было представить на меня компромат на бюро, а материала нет.
Если бы Нуртдинов был порядочным человеком, он бы сказал: «Да, Мадриль, согласен, ты невиновен, я зайду к первому секретарю и скажу, что все это выдумка, наговор, не надо губить парня...». Но каждый дрожал за себя. Более того, многое из того, что при мне было зачеркнуто, Нуртдинов без меня восстановил и на бюро эти обвинения звучали как «факты». О некоторых я уже рассказал.
Далее в справке подчеркивалось, что на своих собраниях(!) мы критикуем все и вся, чуть ли не отвергаем Советскую власть (?!). Так вот, на одно из «собраний» пришел Ф. Pамазанов. Мы и раньше были знакомы. А когда он пришел, я даже сказал ребятам: видите, нашему объединению обком партии уделяет внимание, присутствует работник обкома, давайте это оценим как добрый знак (если бы я знал, с какой целью пришел инструктор обкома).
Потом, когда мы сидели над справкой, я говорил ему:
- Коллега, ты же присутствовал, слышал, что я говорил о народности, типичности, партийности советской литературы, как оценивал «опусы» членов литобъединения, ведь я с отличием окончил филологический факультет БГУ. Было это сказано?
- Было, но в протоколе нет.
- При чем тут протокол, когда ты своими ушами слышал? А протокол мы никогда не вели, на этот раз лишь по твоей просьбе что-то пытались записать. Если бы мы знали, что это нужно как досье — все до последней точки записали бы.
- Раз нет в протоколе, то что тут доказывать и утверждать?.
Вот такой был разговор. А когда он из обкома КПСС вернулся обратно работать в редакцию, то в Доме печати, кто знал эту историю, спрашивал:
- Мадриль, ты с ним здороваешься?
|
