Приветствуем гостей и посетителей нашего сайта!
Меню сайта
  • Главная страница

  • О Фонде

  • Мероприятия Фонда

  • Каталог статей

  • Обратная связь

  • Фотографии с мероприятий Фонда

  • Родственники Мажита Гафури

  • Филиал в городе Екатеринбурге

  • Услуги

  • Категории раздела
    Филиал в г. Екатеринбурге [0]
    Екатеринбургское региональное общество имени Мажита Гафури (филиала «Гафури XXI век»).
    Мои статьи [112]
    Мини-чат
    Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    Форма входа
    Главная » Статьи » Мои статьи

    Почему я перестал писать стихи

    « ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО ...» -

    Так называется последняя прижизненная книга Заслуженного работника культуры БАССР и РСФСР, лауреата премий имени Степана Злобина, Мажита Гафури и Булата Рафикова, поэта, публициста и одного из лучших переводчиков башкирской поэзии и прозы на русский язык Марселя Гафурова, ушедшего из жизни 16 июня 2013 года на 81-м году от роду, после продолжительной тяжелой болезни.

    В книге «Что было, то было» представлены его избранные очерки, житейские истории и рассказы, раздумья о литературе и этюды о писателях - товарищах по перу. В произведениях, написанных в разные годы, отразились многообразные явления и факты истории нашего родного края, в том числе Кугарчинского района - нашей с братом малой Родины, и его жизни. Поскольку автор писал от первого лица, в автобиографическом ключе, высвечиваются и вехи его жизненного и творческого пути.

    К сожалению, на фоне более миллионного тиража, переведенных им на | русский язык и изданных романов и повестей башкирских писателей, тираж его собственной книги - мизерный, всего 500 экземпляров.

    А ведь, как сказано от редакции, «книга адресована широкому кругу читателей», но для многих она не доступна. Поэтому прошу редакцию газеты «Истоки», добропорядочным автором которой долгие годы был Марсель Гафуров, перепечатать хотя бы несколько глав этой умной книги, честной и искренней исповеди «последнего из магикан», как назвал Марселя Гафурова его земляк и друг с юных лет, Народный поэт Башкортостана Александр Филиппов. В частности, главу «Почему я перестал писать стихи».

    Уверен, это будет не только подарком для подписчиков, в том числе для молодых, начинающих поэтов, но и данью нашей памяти о талантливом писателе и замечательном человеке.

                                                                                Мадриль Гафуров.

     

            ПОЧЕМУ Я ПЕРЕСТАЛ ПИСАТЬ СТИХИ

    Я отнес в редакцию журнала «Бельские просторы» несколько житейских историй из моего детства и отрочества и с некоторым волнением ждал, как их там оценят. Я мнителен по отношению к своим сочинениям, склонен думать, что плохо написал, в то же время в душе теплится надежда, что, может быть, ошибаюсь, не столь уж плохо получилось, как мне кажется. Мне нужно, чтобы кто-нибудь своим мнением поддержал мою надежду.

    Спустя неделю заведующая отделом прозы редакции позвонила мне:

    —                     Вы оборвали свои истории на том, что начали сочинять стихи. Есть продолжение?

    —                     Нет...

    Заканчивались мои истории так: «...И я принялся сочинять стихи». Вы полагаете, нужно продолжение? — спросил я.

    —                     Мне захотелось узнать, что было дальше.

    —                     Что ж, я подумаю...

    Подумал я, подумал и решил рассказать, как учился — воспользуюсь тут выражением В. Маяковского — «делать стихи», добился успеха, но в конечном итоге разочаро­вался в своем поэтическом творчестве. Кого-то, надеюсь, заинтересуют подробности этой давней истории, а молодые люди, пробующие, как говорится, перо, извлекут из моего опыта что-нибудь полезное для себя.

                                         Ученичество

    Я ехал на телеге в лес за дровами мимо пшеничного поля. И вдруг в голове у меня сложилось:

    Уж пшеница колосится,

    Тихо-тихо шелестит...

    Постойте, да это же стихи! Как бы их продолжить? Надо придумать что-то красивое, на то они и стихи, чтоб звучали не так, как проза, решил я. И дальше родилось:

    Над пшеницей, словно птица,

    Песня девичья летит.

    Никакой песни над пшеничной нивой я не слышал, но раз начал выдумывать, пришлось довести дело до логического конца. И получилось вот что:

    Вышла девушка на зорьке,

    Все закончила дела,

    Встав березкой на пригорке,

    С песней косы заплела.

    Ничего, красиво получилось. Пришла затем и третья строфа, но я забыл ее, теперь не могу вспомнить.

    Раздобыв поздней сборник стихов полузапрещенного тогда Сергея Есенина, я сопоставил свой опус с одним из первых его стихотворений:

    Там, где капустные грядки

    Красной водой поливает восход,

    Клененочек маленький матке

    Зеленое вымя сосет.

    Есенин написал это, когда ему было, как и мне, 15 лет.

    Меня словно током ударило. Бог ты мой, как я далек от его потрясающе яркой образности! До Пушкина, пожалуй, мне дотянуться будет легче, он проще, не бьет в глаза такими ослепительными образами. Правда, твержу я пушкинскую строку: «На холмах Грузии лежит ночная мгла...» — и не могу проникнуть в ее тайну, объяснить себе ее магическую силу. Всего несколько вроде бы обыкновенных слов, а хочется повторять их и повторять.

    Я пришел к выводу, что должен учиться и учиться, чтобы овладеть поэтическим мастерством. Прежде всего, разумеется, больше читать классиков, но этого недостаточно, надо завязать переписку с живыми поэтами, они что-нибудь да подскажут мне в науку. А то ведь варюсь в собственном соку.

    Сочинив еще несколько стихотворений, послал их на консультацию в Союз писателей Башкирии. Адрес узнал у приятеля, который тоже сочинял стихи, в отличие от меня по-башкирски, и уже получил письмо от литературного консультанта Союза Назара Наджми.

    Короче говоря, получил и я ответ от литконсультанта Павла Куликова, поэта, ныне забытого. Я ему благодарен. Он прислал мне доброжелательное письмо: «Судя по стихам, — писал он, — есть у тебя поэтические способности, но, видимо, не хватает еще знаний и опыта». Посоветовал найти в библиотеке и прочитать «Теорию литературы» Л. Тимофеева и книжку Михаила Исаковского «О поэтическом мастерстве».

    Я последовал совету. Из книги Тимофеева узнал, чем отличается ямб от хорея и многое другое, касающееся тех­ники стихосложения. Из книжки Исаковского, автора очень популярных в то время песен, тоже, наверно, что-то отложилось в сознании, но сейчас помню лишь его замечание в адрес начинающего поэта, выдавшего незабываемые строчки:

    Семен Михайлович Буденный

            Скакал на сером кобыле...

    Я, к счастью, не был настолько безграмотен, чтобы допускать такие ляпы. Воодушевившись, начал рассылать свои стихи по печатным изданиям, поступавшим в нашу районную библиотеку. Адресовал их в редакции «Литературной газеты», журналов «Огонек» (лично главному редактору А. Софронову), «Смена», даже «Крокодил». Для «Крокодила» зарифмовал башкирскую байку о незадачливом хозяине, догадавшемся запереть свой амбар на замок лишь после того, как воры все оттуда вынесли.

    Стихи мои нигде не напечатали, зато литконсультанты редакций проанализировали их, указали на тех или иных слов, на подражательность моих творений. Теперь многие издания заранее предупреждают: «Рукописи не рецензируются и не возвращаются». А тогда авторам писем в редакции обязательно отвечали, обязательно доброжелательно, и переписка с литконсультантами стала для меня своего рода заочной литературной школой.

    Что касается подражательности, она вполне объяснима. Мне очень хотелось поскорей напечататься, и я специально старался писать похоже на стихи поэтов, которых печатают в газетах и журналах. Не’сразу понял, что чрезвычайно важен в творчестве поэта собственный голос, что неспроста не спутаешь Лермонтова, например с Некрасовым или Маяковского с Есениным, если даже напечатают их стихи, не указав, чьи они. Поэтому-то и легко подражать им. К слову сказать, я еще не знал, что подражателям, «делавшим стихи» под Маяковского, сам великий поэт язвительно посоветовал: «Не делайте по меня, делайте под себя!»

    Ученичество мое затягивалось.

    В феврале 1951 года в Уфе возобновилось прерванноё Великой Отечественной войной издание республикан­ской молодежной газеты, теперь под названием «Ленинец». Узнав об этом, я тут же послал в ее редакцию несколько стихотворений. А в конце мая, раскрыв газету,увидел, представьте себе, 12 моих стихотворных строк о пшеничном поле и девичьей песне, летевшей над ним. Рядом было напечатано еще одно стихотворение с подписью: Александр Филиппов, ученик 10 класса Юмагузинской средней школы.

    Несколько месяцев спустя я встретился с Сашей в Уфе, в пединституте им. К. А.Тимирязева, на факультете языка и литературы, и мы надолго стали неразлучными друзьями. В общежитие института мы не попали, мест в нем было маловато, пришлось ютиться в частных углах, одну зиму даже спать вдвоем на одной кровати. Но это не так уж важно, главное — мы попали на факультет с богатыми литературными традициями, сидим в аудиториях, где сидели до нас поэты и писатели, которым выпало пройти дорогами войны. Одно лишь имя Мустая Карима чего стоит!

    Мы, конечно, немедленно записались в институтский литературный кружок, выпускавший машинописный альманах «Заря», и в литкружок при редакции «Ленинца». Наша связь с газетой вскоре выразилась в том, что на ее странице появился снимок с заседания литкружка. На снимке студент Ваня Зотов читает стоя свои стихи, а остальные литературные птенцы, частью уже оперившиеся, то есть опубликовавшие пробы пера, сидят за столом. Один из них, а именно Саша Филиппов, — будущий народный поэт Башкортостана. (Этот снимок воспроиз­веден в книге «Главное, ребята, сердцем не стареть», посвященной 85-летию молодежных организаций рес­публики. Уфа, издательство «Скиф».)   (Сюда надо дать снимок с текстовкой – Мадриль).

    Наши стихи стали все чаще появляться в «Ленинце», затем и в партийно-правительственной «Советской Башкирии». Прорвались также в ежегодный альманах «Литературная Башкирия». Но одними лишь гонорарами за стихи сыт не будешь. Из дому деньгами мне не могли помочь, надо было как-то прирабатывать на питание и оплату крыши над головой. Хотя после первой же экзаменационной сессии мне назначили повышенную стипендию, на жизнь ее не хватало, несмотря на относительную дешевизну в студенческих столовых. (Помню, однажды пообедал за 13 копеек. На первое — суп с лапшой, на второе — селедка с манной кашей, на третье — чай с ломтиком хлеба.)

    Став завсегдатаем редакции «Ленинца», я начал ирирабатывать, не гнушаясь и самой низменной прозой. Писал отзывы на новые кинофильмы, пересказывал их содержание. Однажды написал заметку под названием «Новая книга молодого поэта». Речь шла о книге стихов Назара Наджми. Он в самом деле был еще молод. Многие поэты-фронтовики в возрасте опередили наше поколение совсем немного.

    В день выхода номера «Ленинца» с моей заметкой я остановился возле уличной газетной витрины, чтобы полюбоваться своим творением. Вдруг подошел молодой мужчина, поздоровался со мной. Я обомлел: это был Ми­хаил Дудин, ленинградский поэт, приехавший к Мустаю Кариму. Поэт поэта, как рыбак рыбака, видит издалека. Михаил Александрович, должно быть, запомнил меня на литературном вечере в институте. Вот и подошел. Пред­ложил прогуляться по городу, поговорить о поэзии. Я, понятное дело, с радостью согласился. Не каждому и не каждый день выпадает встреча с известным всей стране поэтом и доверительный разговор с ним. В тот день в моей жизни произошло незаурядное событие.

    Был еще один памятный случай. Храню фотоснимок, на котором Саша и я стоим рядышком с Константином Симоновым. Нынешняя молодежь, наверно, не представляет, какую популярность приобрел Симонов во время войны. Его стихотворение «Жди меня» было у всех на устах, наши воины повторяли ее, как молитву. Его пьесу «Русские люди» американский корреспондент передал за океан по телеграфу. Понимаете? Не телеграмму о ней послал, а, видимо, руководствуясь поговоркой «Дорого яичко к Христову дню», передал весь текст пьесы. Повесть Симонова «Дни и ночи» явилась первым крупным художественным произведением о Сталинградской битве. К моменту нашей встречи он был шестикратным лауреатом Государственной (Сталинской) премии. (Позднее получит еще Ленинскую премию за «Живых и мертвых» и звание Героя Социалистического Труда.) Симонов одним из первых среди литераторов написал очерк о нашей легендарной Башкирской кавалерийской дивизии. И помог спасти Мустая Карима, обреченного на смерть после тяжелого ранения, — поспособствовал в проведении операции, которую консилиум врачей счел бесполезной, исход казался им очевидным. Лишь один молодой хирург, вняв настояниям друзей поэта, в том числе Симонова, взял на себя ответственность. И одержал победу в схватке со смертью.

    Вот с каким человеком мы сфотографировались. (Сюда дать фото –Мадриль).

    Константин Михайлович приехал в Уфу, чтобы встретиться с избирателями в качестве кандидата в депутаты Верховного Совета СССР: Встретился и со студентами в актовом зале нашего факультета. Прочитал нам, мило картавя, поэму «Иван да Марья». Ответил на вопросы о войне, о борьбе за мир, о своей семье, рассказал о четырнадцатилетней дочке. Попросили его сфотографироваться со всеми нами у здания нашего факультета, что стоит на улице «бывшего Сталина». (Так впоследствии адресовал письмо в квартировавшее на этой же, но уже переименованной, улице книжное издательство один простодушный сельский житель.) Перед фотографированием я и Саша оказались шустрее всех наших однокашников. Саша встал по левую, я — по правую руку знаменитого поэта.

    Думаю, если б мы осмелились попросить Константина Михайловича поговорить с нами отдельно, он не отказался бы. Писатели старшего поколения относились тогда к литературной молоди очень заинтересованно и заботливо, старались пополнить свои заметно поредевшие в годину войны ряды, скорее поставить нас, как говорится, на крыло. Рядом с ними мы чувствовали себя ближе к творческим высотам, быстрее взрослели.

     

                                                 Взлет

    Мой поэтический взлет пришелся на годы службы в армии. Отслужил от звонка до звонка три года.

     Министр обороны маршал Г. К. Жуков принял решение для ускорения подготовки младших армейских специалистов призвать на военную службу выпускников высших учебных заведений. И я, уже женатый, успев поработать учителем в общеобразовательной школе всего лишь два месяца и чуть дольше поласкать маленькую дочку, оказался в Забайкалье, в воинской части, готовившей авиационных механиков.

    Мог бы оказаться там и Саша Филиппов, мы с ним снова встретились на сборном пункте военкомата республики, но последняя по счету медкомиссия обнаружила у него следы недавно перенесенной болезни и отпустила на все четыре стороны. А он хотел стать военным. За год ли, два ли до этого во время студенческих каникул съездил во Владивосток, попытался там поступить в военное училище, однако безуспешно. Только и пользы, что оставил в редакции «Тихоокеанского комсомольца» несколько стихотворений, и ему вдогон прислали гонорар.

    Меня же, стало быть, призвали в армию, и, казалось бы, не до поэзии мне стало. Наступила жуткая забайкальская зима. Ветры из Монголии начисто сдували снег, и мы, крсанты, топали по гулкой, как чугун, скованной пятидесятиградусными морозами земле. Если в утробе самолета возникала необходимость отвернуть какую-нибудь гайку голой рукой, пальцы примерзали к металлу. В столовую, стоявшую в паре сотен метров от казармы, мы ходили, обвязав лица, чтобы не обморозиться, вафельными полотенцами. Уставали так, что на теоретических занятиях засыпали с открытыми глазами.

    Кроме теоретических знаний в этой школе я получил пригодившиеся потом в жизни практические навыки. Нас научили орудовать напильником, работать на токарном и 1 сверлильном станках, разбираться в электрических схемах, сглаживать электропроводку. Так что вздохнуть, как говорится, было некогда.

    И все-таки... Я уже настолько заразился поэзией, что несмотря ни на что, в любых условиях в мозгу крутились рифмы и рождались стихотворные строчки. Сижу, скажем, на политзанятии и, преданно глядя в глаза офицера-политработника, мысленно сочиняю стихи. А записываю их в предусмотренное распорядком дня личное время, написав сперва письмо домой.

    Затосковал я по любимой и дочке, по прежним друзьям-товарищам, по родной Башкирии. Это стало основной темой моих забайкальских стихов. Еще в эшелоне, доставившем нас, новобранцев, на станцию Бада близ Читы, я сделал неожиданное открытие. Мы пересекли в пути реку Белую. Есть, оказывается, одноименная с нашей, башкирской, река и в Сибири. Я написал стихотворение об этом. Вот строфа из него:

    Другая Белая, сибирская,

    Но прозвучало, как привет,

    Названье, мне настолько близкое,

    Что с сердцем просто сладу нет.

    Позже тоска моя вылилась в строки:

    Сибирских сопок синяя гряда

    Мне кажется Уралом иногда.

    Врываясь в сны, придя минутой грусти,

    Живет во мне родная сторона.

    Там цепко сросся с сердцем каждый кустик...

    Я понимал, что стихи о тоске, если не придам им гражданское звучание, не поверну их к злобе дня, ни одна редакция не одобрит. Злобой дня и тогда было, и сейчас остается освоение необъятных пространств Сибири, ее несметных богатств. Поэтому уже не я, а мой лирический герой принимает решение сменить свой, образно говоря, первый дом, Урал, на второй — Сибирь. Но то, что с детства сердцу мило, «не оставишь у порога и не предашь, как лишний груз, огню». Значит, надо взять все это с собой, верней, добиться, чтобы Сибирь тоже стала родным домом. Стихотворение я завершил так:

    Я разбужу нетронутые пущи

    И ярость рек над стройками зажгу,

    Чтоб стал таким, как первый, даже лучше,

    Второй мой дом, —

    Иначе не могу.

    Громковатое вышло заявление, но в духе времени. Дав стихотворению название «Иначе не могу» и присовокупив к нему стихи о другой Белой, послал их в «Комсомольскую правду». На публикацию особо не надеялся. Пробиться в популярнейшую, увешанную орденами всесоюзную газету — это вам, как сказал бы фотокорреспондент «Ленинца», бывший фронтовой фотограф Башкавдизии Лутфулла Исхакович Якубов, не баран чихнул. Сейчас я «Комсомолку» не уважаю, сильно пожелтела, но тогда...

    Через неделю получил телеграмму: «При первой возможности опубликуем „Иначе не могу“. Ошеверов». Меня это потрясло. Не письмо, как обычно, получил, а |телеграмму! Кто такой Ошеверов — узнал впоследствии: [ответственный секретарь редакции. Добросердечный, видно, человек, решил не томить солдата ожиданием. Вскоре пришла «Комсомолка» с моим стихотворением. Я почувствовал себя на седьмом небе, обрел уверенность в своих силах.

          Наряду с уверенностью возникло чувство ответственности за свое творчество. Теперь я не имел права посылать в редакции абы какие стихи, лишь бы напечататься. Нельзя снижать планку, через которую уже перепрыгнул. Установил для себя правило: не спешить, стихи должны от- жаться, пока не уверюсь, что мне не будет стыдно за них.

        Между тем время шло, наступила весна. Перед выпуском из школы авиамехаников, в апреле, нас закинули в тайгу, на лесоповал. В военном городке собирались построить еще что-то. Что ж, мы рады стараться. Тайгу рубить — не формулы зубрить, посмотрим, какова она, тайга, вблизи. Новые впечатления мне не помешают.

    В Забайкалье климат резко континентальный, в году чуть ли не 300 солнечных дней. Лютый холод сменился жарой, зацвел багульник, но крылатые кровососы еще не проснулись, и мы работали, оголившись до пояса. Благодать! В мае, когда нас разбросали по разным воинским частям и я попал в Казань, в учебно-тренировочный полк, здешние старослужащие удивленно спрашивали у меня, где это я успел так загореть, в Крыму, что ли, отдыхал?

    Служба в Казани поначалу тоже не показалась медом. И в руководстве армии водятся недоумки: в Баде нас учили обслуживанию средних фронтовых бомбардировщиков Ил-28, вскоре снятых с вооружения, а послали обслуживать дальние бомбардировщики Ту-16. Пришлось пере­учиваться, что называется, на ходу. Зачислили меня в группу специалистов по шасси. Работка досталась не чище, чем у вечно чумазых трактористов, к тому же без передышек.

    В полку пересаживали летчиков с винтомоторных самолетов на реактивный бомбардировщик. А у него был конструктивный недостаток: нельзя при посадке нажимать на тормоза колес, пока они не коснутся взлетно-посадочной полосы. Но даже самые опытные летчики в звании майоров, а то и полковников иногда забывали об этом, нажимали на тормоза в воздухе. Не раскрутившиеся колеса заклинивало, самолет шел по бетонке юзом, и — хлоп-хлоп-хлоп — покрышки и камеры летели ко всем чертям, пластмассовые тормозные колодки обугливались. Наша группа только успевай монтировать и ставить новые колеса, если огромный Ту-16 не выкинуло в сторону от взлетно-посадочной полосы и полк в состоянии своими силами вернуть его в строй.

    Нелегкая, повторю, досталась нам работа. Мыть в керосине замасленные и закопченные детали тормозной системы куда бы еще ни шло, для этого не нужно ни физическое, ни умственное напряжение. Мозг у меня не перегружен, могу параллельно думать о стихах. Но при съеме либо установке тяжеленных колес корячимся вдвоем-втроем, надрываем пупы, не до стихов становится.

    Тут случилось происшествие, подвигнувшее меня на изобретение. Из военного городка на аэродром рано утром нас увозили в крытых машинах и тем же порядком вечером привозили обратно. А один молоденький лей­тенант, техник эскадрильи по пушечному вооружению, живший в городе недалеко от аэродрома, ездил на велосипеде. И сработала у него рационализаторская мысль. Решил подкачать воздух в камеру велосипедного колеса напрямую из баллона, в котором давление — 150 атмосфер. Подсоединил шланг, открыл вентиль. В результате велосипед взвился в небо, несчастное колесо свернулось в, цифру «8», вызвав с одной стороны гомерический смех, с другой — начальственный мат-перемат.

    Отсмеялись мы, и у меня мелькнуло в голове: почему бы и мне не рационализировать свой труд, только поумней? Можно ведь смастерить тележку, рычаг на колесиках для съема и установки колес на шасси самолета. Для этого нe надо быть Туполевым. Сварочный аппарат у нас есть, Нужные материалы найдутся на свалке отслужившего свой рок металла. Обратился к своему технику: так и так, товарищ старший лейтенант, возник заманчивый замысел, разрешите исполнить. Отношения с ним, таким же, как мы, работягой, у нас были простецкие, он при нужде даже покупал в городе водку и тайком приносил ребятам в казарму.

    — Валяй! — сказал старший лейтенант.

    Нашел я на свалке все, что нужно, соорудил тележку, с помощью которой, как оказалось, можно и в одиночку легко справиться с тяжелым колесом. Удивительно, как это раньше никому не приходило в голову? Мало того, что работа наша облегчилась, — на меня обрушилась неожиданная слава в масштабах полка. На общем построении в пример всем моим сослуживцам мне торжественно вручили свидетельство о том, что я внес и реализовал важное рационализаторское предложение, а также денежную премию.

    Масла в огонь славы подлили мои стихи, появившиеся в газете Приволжского военного округа «За Родину!». Меня зауважал старшина роты суровый хохол Гаврилащенко (я служил не в эскадрильи, а в роте ТЭЧ — технико - эксплуатационной части). Стал беспрепятственно отпускать в увольнения, благодаря чему я познакомился с несколькими татарскими поэтами, в частности, с Мухаммедом Садри.

    Зауважал и заместитель командира полка по политической части. Шла компания по выборам в органы гражданской власти, замполит выдвинул меня в состав участковой избирательной комиссии, временно освободив от аэродромной службы. Затем по его же предложению меня избрали делегатом окружной комсомольской конференции, командировали в город Куйбышев (ныне опять Самара). Там я заглянул в редакцию газеты «За Родину!», был обласкан и узнал, что мои стихи включили в подготовленный редакцией сборник произведений пишущей братии округа.

    Послабления в несении воинской службы позволили мне заполнить солдатскими стихами целую тетрадь. Послал ее в Уфу на суд Василию Васильевичу Гределю. В пединституте он преподавал нам древнерусскую литературу, шефствовал над литкружком, сам писал прозу и в описываемый здесь момент руководил русской секцией Союза писателей Башкирии. Ответа от него долго не было. Но вдруг я получил гонорар от газеты Южно-Уральского военного округа «На боевом посту». Следом еще и еще. Оказалось, Василий Васильевич передал мою тетрадь собкору этой газеты по Башкирии, и все стихи из тетради в три приема опубликовали в Оренбурге.

    В Казани я приобщился и к переводческой работе. Началось это с того, что сделал вольный перевод полюбившегося стихотворения и указал под заголовком «Черемуха» в скобках: «Из Назара Наджми». Назар Наджми тогда еще не носил звание народного поэта Башкортостана, но его лирика, просившаяся в песни, очень нравилась мне. Увидев перевод, хоть и неточный, в «Ленинце», Назар Назмутдинович включил его в свой сборник, который готовил для издания в Москве. Я тем временем почти точно перевел его «Аленушку», и этот перевод попал в его следующий сборник.

    С «Аленушкой» случился казус: в книге мой перевод по чьей-то ошибке приписали Елене Николаевской. Я воспринял это как честь для себя. Меня по качеству перевода приравняли к московской поэтессе, в чьих переводах пришли к русскому читателю многие стихи Мустая Ка­рима, Назара Наджми, Мусы Гали. Значит, я тоже не лыком шит.

    Забегая вперед, скажу: Назар Назмутдинович после моего возвращения с воинской службы чуть ли не при каждой встрече говорил мне:

    —                     Никто мою «Аленушку» не понял лучше, чем ты.

    И предложил перевести целую его книгу. Я не решился на это, побоялся, что не справлюсь. Перевел еще одно его стихотворение. Перевод напечатали в «Литературной газете».

    В Казани навестил меня приехавший в столицу Татарстана по литературным делам Марат Каримов (ныне тоже народный поэт Башкортостана). Обрадовал встречей, подарил книгу своих стихов. Я с удовольствием перевел на русский язык и несколько стихотворений из его книги.

                                                ***

    Наш учебно-тренировочный полк, видимо, выполнил поставленную перед ним задачу, решили расформировать ero. Дослужил я свой срок в Рязани. Меня перевели на менее обременительные регламентные работы на катапультных сиденьях летчиков. Служба моя полегчала.

    И близость Москвы сказалась, что ли, — я стал чаще посылать стихи в столичные издания. Трижды напечатали их в журнале «Советский воин». Появились мои стихи также в газете «Советская авиация» и в главной армейской газете — «Красной звезде». В «Советской авиации» помимо стихов напечатали и мой очерк о солдатской жизни, и из ее редакции приехал в Рязань сотрудник в звании полковника, чтобы поближе познакомиться с нашим полком, а заодно и со мной.

    Однажды, войдя в казарму, я замер от неожиданности. По телевизору шел репортаж о празднике в Тушино по случаю Всесоюзного Дня авиации, и в нем вдруг зазвучали  мои стихи, напечатанные в «Советской авиации»

    Таким образом, Рязань не раз меня порадовала. Рязанский обком комсомола наградил меня за творческие успехи Почетной грамотой. Почти одновременно я получил письмо о том, что аналогичное решение принял и Башкирский обком ВЛКСМ. Такое совпадение объяснялось, вероятно, начатой в комсомоле по директиве его Центрального Комитета компанией по поощрению творческой молодежи. Несмотря на это привходящее обсто­ятельство, мне было приятно.

    Я вернулся с армейской службы в родную республику почти знаменитостью. В Уфе первым делом зашел в редакцию «Ленинца». Редактор, Ремель Дашкин, сразу же зачислил меня в штат своих сотрудников. Для начала, для зацепки на должность заведующего отделом комсомольской жизни вместо ушедшей в декретный отпуск Жени Герасимовой.

    —                     Потом что-нибудь придумаем, — сказал Ремель. - Сейчас выпишем командировочные, недельку поживешь с семьей, подготовишь ее к переезду в Уфу.

    Семья — жена, дочь, моя мать и отчим — жила в поселке Маячном, административно подчиненном городу Кумертау. Туда меня и жену направили по распределению после окончания института. Кстати, в Кумертау жил и Саша Филиппов, работал собкором Башкирского радио.

    Пока я сидел в редакции, одной из сотрудниц позвонила редакторша из республиканского радиокомитета, узнала при разговоре о моем приезде и попросила передать трубку мне. Поздравила с возвращением, тут же приняла решение сообщить об этом событии радиослушателям в вечернем выпуске новостей, попросила меня в подтверждение сообщения прочитать в эфир какое- нибудь стихотворение. Я отнекался, сославшись на то, что не успею на поезд. Я ведь еще не доехал дотуда, куда три года рвалось мое сердце.

    В Маячном догнала меня увесистая бандероль из Воениздата. Там, видимо, узнав, что меня демобилизовали, выяснили через Кумертауский военкомат, где живет моя семья, и прислали в бандероли солидную книгу «Я — солдат». В предисловии к ней сказано: «В этой книге представлены произведения о Советской Армии и Военно - Морском флоте. Наряду с литераторами-профессионалами в ней принимают участие молодые писатели, которые только что вступают в литературу». Оказалось, в книгу перекочевали из журнала «Советский воин» три моих стихотворения.

    Спустя некоторое время нашла меня уже в Уфе еще одна книга из этого же издательства — репертуарный сборник «Любовью дорожить умейте». Открывает сборник стихотворение М. Исаковского, следом стоит моя «Солдатская верность», адресованная любимой, далее — такие имена, что страшно их повторить. В. Маяковский, А.Твардовский, С. Щипачев, давший сборнику название, Ю. Друнина, Н. Доризо, Р. Рождественский... В-отличную компанию я попал. Сейчас прочитал свое стихотворение полувековой давности и удивился: хорошо же, черт возьми, написал! Ведь мог, а перестал писать стихи.

    Впереди меня ждал еще один приятный сюрприз. В журналистской командировке в город Октябрьский представился симпатичной девушке, секретарю горкома комсомола. В беседе она сказала мне, порозовев от смущения:

    —                     Я в своей сумочке ношу вырезки из газет с вашими стихами...

    Может ли быть для молодого поэта награда выше этой?!

     

    Разочарование

     В I960 году Башкирское книжное издательство в свет мой поэтический сборник «Ранний снег». Подготовил я сборник по предложению работавшего в издательстве редактором поэта В. Трубицына.

    До этого отношения с Василием Андреевичем были у меня непростые. Литературная молодежь не любила его. Он использовал служебное положение для частого выпуска своих книг. Я даже сочинил эпиграмму:

    Вновь книгу выпустил Трубицын,

    И вновь нас удивил поэт:

    В «Страницах жизни» есть страницы,

    Но жизни на страницах нет.

    Как составитель альманаха «Литературная Башкирия» он отводил слишком много места самому себе и своему бесталанному другу, называть имя которого сейчас нет нужды, а молодых авторов «зажимал».

    Наши отношения сильно обострились еще по одной причине. Назар Наджми, возглавивший Союз писателей республики, командировал Сашу Филиппова и меня в Пермь на собрание молодых писателей Урала. Там мы услышали много интересного, познакомились со старшими товарищами по перу — Виктором Астафьевым, магнитогорским поэтом Борисом Ручьевым, вернувшимся из двадцатилетнего лагерного небытия, очень талантливой свердловской (екатеринбургской) поэтессой Людмилой Татьяничевой. Виктор Астафьев выступил на собрании, рассказал, в частности, о том, как, живя на зарплату жены - машинистки, питаясь едва ли не одной картошкой, написал свою первую повесть, прославившую его.

     Вернувшись в Уфу, я написал для «Ленинца» отчет об этом собрании, заодно разнес в пух и прах альманах «Литературная Башкирия». Заместителя редактора Давида Гальперина смутила категоричность моих суждений. Он предложил напечатать отчет под рубрикой «Дискуссионная статья». Так и сделали. И посыпались в редакцию письма от молодых авторов, обиженных Трубицыным. Дискуссия приобрела четкую направленность противн. Обиделся в свою очередь и Василий Андреевич. Начал собирать компромат на меня. Выдвинул обвинение: государство потратило на обучение Гафурова в педагогическом институте огромные средства, а он сбежал из школы, бросив бедных школьников на произвол судьбы. Смехотворность обвинения была очевидна. Конфликт погасил Мустай Карим, пристыдив Трубицына и бросив упрек мне:

    —                     Я приложил немало усилий, чтобы добиться регулярного издания альманаха на русском языке, а ты его чуть не прикрыл!

    После этого Василий Андреевич и позвонил мне, пригласил к себе домой, чтобы вместе отобрать стихи для моего сборника. Что ж, раз человек пересилил обиду, первым пошел мне навстречу, пошел и я.

    Выход книги в свет стал первой видимой причиной моего разочарования в своем поэтическом творчестве. У меня оказалось маловато чисто лирических стихов, больше — гражданской направленности. Меня это сильно расстроило. Во-вторых, в это время в полную мощь зазвучали голоса Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Булата Окуджавы, Роберта Рождественского. Кто я против них? Я не собирал на стадионах многотысячные толпы поклонников, места моих выступлений не охраняла конная милиция. Леса без подлеска, конечно, не бывает, но я хотел стать в лесу поэзии высоким деревом с мощной кроной. Вроде не получилось.

    К тому же закружила, засосала меня газетная работа. По инерции еще писал стихи, но все реже и реже. В конце концов, решив, что хороший журналист для общества полезней, нежели средненький поэт, почти полностью переключился на публицистику и очерки. Ушел из поэзии. Рами Гарипов, с которым я был в очень хороших отношениях, назвал это преступлением.

    Размышляя сейчас о глубинных причинах «преступления», прихожу к таким вот мыслям. Если стихи — по Пушкину — священная жертва Аполлону, выражение внутренней свободы, позволяющей истину царям с улыбкой говорить, то для меня поэтическое творчество изначально было средством для выживания в жестких рамках несвободы. Каждый тогда выживал по-своему. Борис Ручьев, звонкий певец Магнитки, перестал писать стихи, сломавшись после ареста. Хасан Туфан, замечательный татарский поэт, в лагерных условиях сохранил внутреннюю свободу и сберег свои прекрасные стихи, записывая их на папиросной бумаге и пряча эту бумагу в комочках хлеба, — надзиратели не обращали внимания на «завалявшиеся» в котомке зека черные сухарики. Поэты-фронтовики были внутренне свободны, потому что воевали за правое дело, за независимость Родины. Моя несвобода была заложена в подсознание всем укладом жизни.

    Не помню, чтобы я когда-нибудь употребил в своих стихах слово «партия», но я держался в пределах ее идеологических установок, искренне веря в то, о чем писал. Был грех — когда поступил учиться в пединститут, написал ради заработка наивное стихотворение «Сталин свободу и счастье нам дал». Напечатали в «Ленинце». А кто из поэтов тогда не писал о «великом вожде»? Осип Мандельштам, возведенный сейчас в ранг одного из нескольких талантливейших поэтов советского времени, тоже написал. (К стыду своему, ни единой строчки из его стихов я не помню.) В начале 50-х годов в Уфе издали помпезную книгу на русском языке, в которой промельк-

    нул перевод стихотворения Мустая Карима о Сталине.  Больше никогда я не видел ни оригинала, ни перевода  этого стихотворения. Мустафа Сафич не включал его в  свои книги.

    К Ленину я относился с уважением. Проезжая через Ульяновск, побывал в его Доме-музее. Был буранный день, и я удивился, увидев, что пришли туда, кроме меня, две старушки-татарки. Благоговейно осматривали музей. Я потом написал стихотворение о маленьком Володе; Ульянове, любившем лазать через окно. А в Казани сочи­нил стихи о лодке, в которой юный Ленин катался в Кокушкине. И это все, больше о нем стихов не писал.

    Я уважал и уважаю Ленина как мыслителя, оказавшего огромное влияние на ход мировой истории, за глубокий ум, революционную страстность, искреннее, полагаю, стремление принести счастье трудовому народу. Он мог, как любой человек, ошибаться. Считалось, что не ошибаются только Бог и его представитель на земле — Папа римский. Но недавно Ватикан признал ошибкой осуждение Галилея. Я читал сочинения Ленина с интересом, в особенности его переписку с Максимом Горьким. По сту­денческому долгу основательно проштудировал основополагающие труды вождя Октябрьской революции. И в институте даже поспорил на выпускном экзамене по марксизму-ленинизму с членами государственной экзаме­национной комиссии. Я утверждал, что Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме» подразделяет материю на вещественную и невещественную. Члены комиссии растерялись: так ли это? Долго совещались. В конце концов, решили поставить мне оценку «отлично».

    Один лишь вопрос со студенческих лет сидел в моем сознании занозой: почему Ленин, умнейший человек, позволил принять резолюцию «О единстве партии»? Объяснить это можно так: шла борьба не на жизнь, а на смерть, идейный и организационный разброд в партии грозил потерей завоеваний революции. Но куда делись дальновидность и решительность Ленина? Он ведь засомневался в личностных качествах «чудесного грузина». Предложил передвинуть его с поста генсека на менее значительный пост. Вместо этого позволил усилить позиции Сталина. На мой взгляд, из резолюции о единстве партии и вырос культ его личности. Она помогла не очень-то уж популярному аппаратному работнику разгромить идейно и уничтожить физически своих инакомыслящих товарищей, придти к единоличной, ничем не ограниченной власти.

    На траурном митинге в институте после смерти Сталина многие плакали. Я не плакал. Хотя связывал великую нашу Победу над фашистской Германией с его именем.

    Вскоре после развенчания культа личности Сталина Хрущевым в «Правде» появилась статья на целую полосу с рассуждениями о разнице между культом личности и авторитетом руководителя партии и государства. Ясно, Хрущеву нужно было утвердиться во власти. Для этого он подвел под расстрел Лаврентия Берию (поделом злодею), затем «съел» Маленкова, Молотова, Кагановича и «примкнувшего к ним Шепилова». Как это понимать? Возвращаемся на круги своя, к сталинским методам правления? Умные люди встревожились.

    Рами Гарипов написал поэму «Тридцать седьмой». Прочитал ее в узком кругу своих товарищей, среди которых был и я. Поэма произвела на нас сильное впечатление. Но я не стал диссидентом. Власти не косились на меня, как косились на Рами за его вольнодумство. Его на некоторое время лишили возможности печататься. Меня же лишь однажды вызвали в обком КПСС на проработку за стихотворение «Не демонстрируйте мозоли!». Это был и смех, и грех. Судите сами, приведу здесь это стихотворение в небольшом сокращении:

    Не демонстрируйте мозоли

     Так, будто это ордена!

    Что доброго, когда до боли

     У вас натружена спина ?

    Да, наши деды поневоле,

    Имея лучшее в виду,

    Воспели черные мозоли —

    Свой знак отличья и беду.

    Но мы уже другими стали,

    Пришли другие времена.

    Мозоль, как клоп «а пьедестале,

    Теперь нелепа и смешна.

    На спинах соль, в мозолях руки

    Там, где бездействуют умы,

    Где громче, чем шаги науки,

    Гремят кувалды и ломы.

    Не берусь утверждать, что это — поэтический шедевр, но мысль, на мой взгляд, верна. Что же не понравилось в обкоме?

    —                     Ты понимаешь, что вступил в противоречие с «Ин­тернационалом», нашим партийным гимном? — сурово спросил инструктор сектора печати. — В нем как сказано? Добьемся мы освобожденья своей мозолистой рукой. - Для убедительности он сжал руку в кулак.

    —                     В «Интернационале», по крайней мере, в его переводе на русский язык нет слова «мозолистой», — возразил я,        

    — Как это нет?

    - Там сказано: своею собственной рукой. А рука не обязательно должна быть мозолистой.

    —                     А великой армии труда тоже скажешь — нет? — не сдался немного опешивший инструктор.

    —                     Есть.

    —                     То-то и оно! Что ж теперь — белоручек будем плодить?

    Я пожал плечами. Инструктор, чтобы последнее слово осталось за ним, сказал назидательно:

    —                     Стихи — острое оружие. Думать надо, когда пишешь!

          Я и без его указания думал. И додумался до разлада душе. Не сразу, а все-таки осознал причину разлада: старался писать стихи по велению сердца, а выходило — по так называемому социальному заказу. Давили на мое сознание идеологические шоры. Конечно, и по социальному заказу иногда получаются хорошие стихи, но глубоко западающие в душу читателя, тем более гениальные не пишутся. Так не лучше ли хоть в малом помогать согражданам журналистским пером?

    Я погрузился с головой в газетную работу, отдал ей четверть века жизни. Кажется, и по этой части добился кое-каких успехов. И знаете, что более всего льстит моему самолюбию? Родители дали мне имя, скорее всего, в честь французского коммуниста Марселя Кашена. В начале 30-х годов вошло в моду нарекать детей иностранными именами. (Тогда же одного мальчика, занявшего впоследствии довольно высокий пост в нашей республике, обрекли на пожизненное несчастье, назвав Адольфом в честь Гитлера, только что пришедшего к власти в Германии.)

    Сейчас я, пожалуй, самый старший по возрасту Марсель в Башкор­тостане. И иногда вздрагиваю, услышав на улице свое имя. Но оказывается, что окликнули мужчину средних лет или маленького мальчика. Смею думать, имя «Марсель» заново приобрело популярность в республике благодаря моей подписи, миллионы раз повторенной в газетах и журналах.

    Но и литература не отпускала меня. Уйдя с газетной работы, я занялся, главным образом, переводом на русский язык пришедшихся мне по душе произведений башкирских поэтов и писателей. Общий тираж их книг, вышедших в свет в моем переводе, перевалил за миллион  экземпляров. Значит, столько человек увидели в этих книгах и мое имя. Поэтому я не сожалею о том, что перестал писать стихи.

                                                                      (Марсель Гафуров.)

     

     

                                

    Категория: Мои статьи | Добавил: gafuri (16.08.2014)
    Просмотров: 1519 | Комментарии: 3 | Рейтинг: 5.0/1
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Поиск
    Друзья сайта

    Copyright MyCorp © 2024 | Бесплатный конструктор сайтов - uCoz