От первого лица Сегодня, 22 июня, в черный день Истории нашей многострадальной Родины мы
публикуем на нашем сайте поэму известного журналиста и поэта Мадриля Гафурова –
живого свидетеля далеких грозных лет Советского Союза.
Подранок
Лирическая поэма
Моим
сверстникам,
чье детство опалено войной.
На стене портрет
в усохшей раме:
все, что от отца
осталось с нами, -
Память,
не взорвавшаяся
мина,
осторожно
проходите мимо…
Стала память
бесконечно длинной
и струной
упругой, мандолинной, -
тронь ее,
лишь потревожь
немного –
и проляжет
память, как дорога,
и закружит,
и завьюжит
память,
обожжет тебя,
как пламя…
***
Снова надо мной
родное небо,
пахнет медом и
душистым хлебом…
был я очень долго
блудным сыном,
позабытым
добровольным ссыльным,
и аул меня не
понимает,
и аул меня не
принимает, -
я брожу по улицам
и маюсь,
может сам его не
понимаю…
Словно ветры,
годы прошумели,
мы совсем ценить
их не умели.
Я молчу…
Лишь порванной
струною
сердце вырывается
и ноет…
Скачет мальчуган
на хворостине,
ноги по колено в
ржавой тине.
У него глаза
большие, дивные,
голова желтеет
спелой дынею.
Смотрит
недоверчиво мальчонка
из-под легкой и
волнистой челки,
на него глядеть –
не наглядеться,
в нем свое хочу
найти я детство.
Здесь в ночное
ездил я, рыбачил,
здесь впервые
плавал по-собачьи,
гнезда разорял
весной вороньи,
грыз арбуз
неспелый и ворованный…
Мальчик что-то
рассказать мне хочет,
рядом парни
местные хохочут,
а под сенью
вековых осокорей –
смех девичий,
голоса высокие…
Я стою с
мальчишкой рядом,
Край родной
лаская долгим взглядом…
Никуда мне от
него не деться,
Память – мост меж
будущим и детством.
***
Память, память –
отпечаток жизни
с детской
колыбели и до тризны, -
оттого ли, мой
покой нарушив,
снова
растревожила ты душу?
За рекой
беснуются зарницы
и куда-то улетают
птицы…
Может, это годы
вереницей,
чьи-то годы –
птицей на излете
или словно листья
с белых ветел?
Кто ушел, тот,
видно, не вернется,
ждать, конечно,
нужно, если ждется…
Мчатся годы,
прожитые нами,
Только память
остается в раме…
***
Что со мною было?
Что же стало?
Что на память
юности осталось?
Разревелся
паровоз, как мамонт:
отчего так сильно
плачет мама
и идут куда-то
эшелоны?
Ах, куда же
мчатся эшелоны?
Папа, ты куда,
зачем уехал?
«Е-хал,
е-хал», -
повторяет эхо –
эхо смерти,
эхо мук и
бедствий…
Так война врывалась
в наше детство.
***
Детство от меня
давно отстало,
Только память от
него осталась.
Помню, как на
нарах мы лежали,
замерзали и друг
к другу жались,
мать на нас
беспомощно глядела
и молчала,
словно онемела.
А во рту ни
маковой росинки,
занесло бураном
все тропинки,
крыша под
сугробом покосилась,
и избу до крыши
заносило…
Мать встает,
болезнь с трудом
осилив,
и идет к соседям,
всюду тихо –
треть аула
перебило тифом.
Принесла похлебки
нам немного
и упала мама у
порога…
Мчатся годы,
вырастают дети,
ласково над ними
солнце светит,
и стареют мамы, и
уходят мамы,
видевшие счастья
очень мало…
Пусть вам видеть
это не придется,
пусть над вами
вечно солнце льется.
я хочу, как мама,
сильным стать,
умирая – ради
сына встать.
***
Все мы любим
время отпускное,
в нас тогда так
много напускного…
я шагаю с
девушкой на пару –
не жених,
а лишь знакомый
парень…
Вечером танцую в
клубе местном,
отзываясь о селе
нелестно,
чувствую себя
столичным магом,
выхожу на танец
дробным шагом,
мол, я в танцах
мастер и неистов,
и смеюсь над
местным гармонистом…
Но опять мне
память сердце гложет,
словно уместиться
в нем не может…
Приходил к нам
музыкант с мальчишкой,
он на скрипке нам
играл култышкой,
я запомнил
навсегда ту скрипку,
и солдатки в
рукава рыдали…
Музыканту ничего
не дали.
Мы жалели
мальчика по-детски,
помогали старику
одеться,
мы тогда совсем
не понимали,
как солдатки
горестно ломали
руки, почерневшие
от стужи,
лебеду готовя нам
на ужин…
Если кто-то
приезжал на радость,
надевали лучшие
наряды,
только были
встречи те нечасты,
но и то считалось
бабьим счастьем.
Приходили письма
очень редко,
приходили с
черною пометкой:
кто вчера
солдаткою считалась,
над письмом
вдовою причитала…
Оставались без
парней девчата,
как цветы, что
вянут без зачатья.
***
Разгулялся за
стеною ветер,
дверь срывая с
поржавевших петель…
Мать лежит
больная третий месяц,
тетя Аня что-то в
кадке месит,
ей от мужа писем
не дождаться,
а ведь ей едва
еще за двадцать.
У ресниц застряли
две слезинки…
Я качаю дочь ее в
корзинке.
тетя Аня возится
над кадкой
и вздыхает от
меня украдкой.
Как вдова,
бесплодны огороды,
нечего сажать на
огородах.
На базаре дорогие
цены,
а корова наша
просит сена,
бедная, она
деревья гложет
и на морде в
кровь сдирает кожу.
многих молоко
спасло от смерти –
так не смейте
бить коров,
не смейте!
***
Нам отцовской
ласки не досталось,
Только не дарите,
люди, жалость…
На разъезде
эшелон встречали,
люди обнимались и
кричали,
и трубил вновь
паровоз, как мамонт,
плакала со стоном
тихим мама,
рядом сын
выпрашивал картошку,
на перроне пели
под гармошку…
Шли солдаты по
домам с Победой,
радовались,
позабыв про беды…
Мне они, ребенку,
водку дали –
Ах! – они совсем
не понимали,
захлестнула всех
их радость залпом –
мне бы папу,
мне бы только
папу…
Птицы над
разъездом пролетали,
улетая в голубые
дали,
и сливались стаи
с горизонтом алым:
раненою птицей
детство улетало…
***
Родина!
Люблю тебя до
боли,
эту речку, горы,
это поле…
Пасынком меня ты
не считала,
мачехою для меня
не стала,
может быть, порою
и корила,
но зато взрастила
и вскормила,
научила Правде,
людям верить,
в институт мне
распахнула двери…
Я иду разливом
Иван-чая
и стихи любимой
посвящаю,
но опять мне
сердце память гложет,
снова уместиться
в нем не может
и, бушуя, бьется
неспокойно:
вновь фашизм
вынашивает войны,
вновь сжигают
Маркса, Гейне в Бонне
и грозятся
атомною бомбой,
чтобы мы
солдатские шинели,
как отцы погибшие
надели,
чтоб жена стенала
под гармошку,
а мой сын
выпрашивал картошку…
Здесь же мальчик
змея запускает
и бежит по лугу,
спотыкаясь.
У него глаза
большие, дивные,
голова желтеет
спелой дынею.
Смотрит
недоверчиво мальчонка
из-под легкой и
волнистой челки…
Неужели снова
парни Бонна
в детскую улыбку
бросят бомбу?
И
глазенки-ручейки средь луга
замутятся страхом
и испугом?
Неужели прошлое
забылось?
Неужели память
запылилась?
***
Не уснуть опять
мне до рассвета:
Словно сам я –
память всей планеты.
И стучусь, как в
колокол, в сердца,
Бью в набат от
имени отца.
За окошком чьи-то
страхи, лица,
не могу от памяти
я скрыться…
Мчатся годы,
прожитые нами,
только память
остается в раме.
Память – не
подарок и не выбор,
память – наше
вечное наследство,
и пока из жизни
ты не выбыл,
никуда от памяти
не деться.
Память сердце
неустанно гложет,
память
успокоиться не может –
это голос за
Отчизну павших,
навсегда калеками
оставшихся,
матерей, что в
тридцать поседели,
зов детей, что
детства не имели…
Память – не
взорвавшаяся мина,
осторожно
проходите мимо,
даже мина менее
опасна –
не тревожьте
память понапрасну,
берегите,
берегите память,
как в тайге
последней спички пламя.
***
Я в лугах…
слипаются ресницы,
пряно-пряно
пахнет медуница,
перепел кого-то
долго кличет,
видно, перепелку
свою ищет…
как в наплыве
танго, над урманом
проплывают белые
туманы….
У реки целуются
бекасы…
край мой отчий,
как же ты
прекрасен!
Я иду в лугах,
от счастья
пьяный,
небо - опрокинутая
пиала…
ночь уходит.
Солнце
поднимается,
каждая травинка
улыбается.
словно
сердоликовая россыпь
Осыпаются с
деревьев росы.
А кукушка в роще
звонко на суку
годы мне
пророчит:
«Ку-ку, ку-ку…»
Июль, 1962 года.
Аул Увары
Кугарчинского района.
|